Книга рекома
Улюлюйский летописец

Пришла как-то в Улюлюйск осень. Дожди залили, лужи образовались, глубокие, непролазные. Едет улюлюец по столбовой дороге, лошадка ноги из грязи выдёргивает, а потом раз — и одни пузыри на грязище пузырятся. Лужа, значит, посреди дороги образовалась, улюлюец в ней и душу господу отдал.

Но пуще всего, конечно, холод замучал. Ветер свищет, лёд водицу по утрам в коркою покрывает. Улюлюйцы жмутся друг к другу, дырявые кафтаны плотней запахивают. Что делать? Надо за дровами ехать, лес на дрова рубить.

На фото: избёнка, разбираемая на дрова

Широки, длинны в Улюлюйске ряды. На большом торге, да на малом торжке — на первом девять рядов по семь лавок, на малом три ряда, да по три лавки. Да ещё кой-где по домам торгуют, да вразнос ходят, с коробов всякую всячину предлагают. Да только улюлюйцы покупать не спешат, им бы что с прилавка сорвать, да бегом бежать, чтобы не догнали, да батожьём не огрели. Дошлый народ улюлюйцы.

На фото: большой улюлюйский торг. Древнеулюлюйская миниатюра

Вот идёт, скажем, такой улюлюец, по торговому ряду. Идёт, шапку ломает, туда кланяется, да сюда кланяется, а сам всё выглядывает — что, где, да не так лежит. Ну и лавочники тоже не лыком шиты, завидят дошлого мужичонку, брюхом на прилавок навалятся, ручищи расставят — прикрывают, значит, своё добро от мужичонки. Мужичонка не печалится, не расстраивается. Авось кто и зазевается, руки сложит, на девку красную заглядится. Мужичонка уже тут как тут. Схватит первое, что под руку ляжет, будь то шапка на лисьем меху, или на соболе, или на кошке, или бумажный картуз — всё сгодится. Гнилой огурец схватит — и им не побрезгует, и ему дело найдётся. Ну а схватил, тут уж беги, чтобы пятки сверкали. Лавочники увидят такое безобразие, вопль поднимут, каждый из лавки высовывается, каждый его достать норовит: кто кнутом, кто батогом, кто кулачишком — у кого что имеется, в общем. Выбежит улюлюец из торговых рядов. Глаз подбит, бок болит, но довольный! Жует себе огурец, гниль промеж зубов сплёвывает, весеннему солнышку улыбается. На славу день вышел, удался, не зря прожит.

О ненависть! Тебе пою я песню —

Так начинается стихотворение одного из величайших улюлюйских поэтов Василия Львовича Подмышевского. И правда, кому ещё улюлюйцам петь песни, как не ненависти. Все улюлюйцы кого-нибудь да ненавидели. Люто ненавидели, до бешеной пены, до потери сознания. Сидит, значит, улюлюец в избе, лапоть плетёт и ненавидит. А потом как шарахнется с табуретки — сознание потерял, от ненависти. Настолько жестока и беспощадна была улюлюйская ненависть.

Ненавидеть улюлюйцы учились с детства. Идёт маленький улюлюец, гусей хворостиной пасёт, а уже ненавидит. Глазки злые, губы сжаты, того и гляди, от ненависти хворостиной огреет. Кого-то уже ненавидит. А кого — бог весть. Да это и неважно. Главное — ненавидеть. А то уж как будто и не улюлюец вовсе, а ербохомохл мягкотелый.

На фото: Петька охвачен ненавистью (зима)

Лишь древние летописи сохранили память о самом страшном и беспощадном враге улюлюйцев. Имя врагу было - ололойцы. Обитали они искони в Ололойске, что на реке Трольке. Обличия были странного, если не сказать, страшного: издали вроде люди, а пообщаешься поближе, становятся зелеными и пупырчатыми. Почти поголовно ололойцы страдали от лишнего веса или даже от ожирения, хотя были и стройные среди них.

А главное, не знали добрые улюлюйцы, как победить этакую нечисть. Только войной пойдут на Ололойск, выстроят полки у стен вражьего города, а ололойцы тут уж как тут, на стены высыпали, комментируют. Улюлюйцы кричат свой древний боевой клич: "Улюлю!", а ололойцы со стен вторят: "Ололо!". И от этого "Ололо!" у улюлюйцев непостижимым образом начинали пылать задние места, из за чего войну приходилось отменять.

На фото: картинка из книжки Мишки Одноглазого, изображающая пожар города, похожего на Улюлюйск

Приехал как-то в Улюлюйск аферист. Ну, улюлюйцы не лаптем щи хлебают, сразу смекнули, что аферист: выглядит, как аферист, ходит, как аферист. Даже ест, как аферист. Приехал, значит, этот аферист, поел в улюлюйском трактире самой роскошной квашеной капусты и элитарных щей, запил пятилетней выдержки квасом и махнул на площадь — народ собирать. А как народ собрался, он ему и говорит: я, говорит, представитель еностранной камерческой фирмы и хочу вас облагодетельствовать, но только мне деньги нужны. Дайте мне по четыре целковых с души, и я вам через полгода пригоню каждому по золочёной телеге с рессорами и арабского скакуна в придачу. Ну точно, аферист.

Народ, конечно, афериста распознал и давай шуметь. Да ты кто такой, чтобы так над нами, славным улюлюйским народом глумиться! Обмануть нас вздумал, шельма проклятая. Уж мы-то не спустим, нет, не спустим. Уж мы тебе наваляем, мало не покажется. Как выдерем с мужиками колья с забора, так и отколдырим по самое не балуйся. Ишь чего выдумал! Да что там колья, сжечь его к чёртовой матери, на кол, в кипятке сварить, конями разорвать.

На фото: аферист

Тучен, грузен Кузьма Пантелеич. Пузо у него в два пуда, а гузно в пуд. Рожа у Кузьмы Пантелеича мясистая, набрякшая, бородища из подбородков продирается. Глаза маленькие, масляные. Сядет Кузьма Пантелеич на лавку - лавка трещит, пробигается. Встанет, отдышится, сделает шаг, другой, и станет. Стоит, отирается. Задохся Кузьма Пантелеич, устал.

Исподнее на Кузьме Пантелеиче шёлковое, кафтан парчовый из лучшей парчи, шуба на соболях. Богат, богат Кузьма Пантелеич. У иного худого дворянишки столько людишек в поместье нет, сколько у Кузьмы Пантелеича отчин и дедин. Да в каждой деревне люди пахотные, да мастеровые - разному ремеслу обученные: шорники, да ткачи, да кузнецы, да бронники. Всего и не перечесть. В сундуках у Кузьмы Пантелеича добра навалом, моль ест - не выест. Бобры, да соболя, да медведи, да куницы. Замки на тех сундуках - крепкие, надёжные. Пытался раз неверный холоп вскрыть их да с хозяйским платьем в Ербохомохль бежать, да только до плахи и добежал.

На фото: бояре. Рисунок ербохомохльского художника